Российское феодальное государство заигрывает с еврейским капиталом, а российские феодальные отношения позволяют ему расплачиваться только подневольным трудом своих безгласных подданных.
По странному совпадению книга Александра Солженицына «Двести лет вместе» вышла в Москве почти одновременно с открытием Еврейского музея в Берлине, который был торжественно представлен в печати как «Две тысячи лет еврейской жизни в Германии» и оказался тогда самым посещаемым музеем в городе. Я не уверен, что до конца понимаю смысл этого повышенного интереса. Возможно, для молодого поколения немцев евреи превратились в экзотический объект, который, по уже неясным для них причинам, так странно повлиял на их собственный образ в глазах других народов. Почти никто из них не видел живых евреев, а если и встречал, не смог бы отличить от других. В чем там было дело?
В какой-то мере музей на такой запрос отвечает. Там представлены факты и сценки из жизни евреев в Германии III века, VIII века, XIII века, XVIII...
До XX века мы с женой не добрались не потому, что не хватило времени. Во всех этих веках история еврейского поселения начиналась и кончалась одинаково. Немецкий педантизм не позволяет перекраивать историю, как это общепринято в России, и потому германско-еврейская ситуация выглядит безнадежно мрачной. Конец всей экспозиции завершается сценами Катастрофы, которые я уже не захотел видеть.
Немецкие государи и епископы регулярно приглашали и поощряли евреев, как только им приходило в голову увеличить свой доход за счет торговли или какого-нибудь нового предприятия. Спустя два-три поколения под давлением народного гнева они их изгоняли, ограбив и перебив какую-то часть на месте. Причины недовольства населения были не всегда основательны, но всегда непреоборимы. Скажем, при эпидемии чумы евреи, может быть, и не были виноваты, но что-то же делать было надо... В другом случае герцог, не знающий, как освоить соляное месторождение (или серебряные рудники), приглашает знающих евреев, они налаживают ему солеварное дело (или чеканку монеты), герцог сгоняет туда своих крепостных, и у него появляются деньги. Евреи богатеют, герцог тоже. Он нанимает на эти деньги больше солдат, и они гонят туда еще и еще крестьян, сгоняя их с земли. Крестьянам это не нравится. Через некоторое время чаша терпения народа переполняется, и он, вместо того чтобы обратить внимание на своего герцога, сосредоточивается на евреях. Герцог, выбирая из двух зол меньшее, со вздохом предпочитает отыграться на них же. Солеваренное производство, однажды запущенное евреями, остается в наследство грядущим немецким поколениям, а евреи (кто остался жив) отправляются по свету искать новую точку приложения.
При сравнении с книгой Солженицына мы видим, что сценарий германо-еврейских отношений всегда отличался от русско-еврейского варианта. Во-первых, евреев в Россию никто не приглашал — они были коренным населением Польши, ко времени прихода русских прожившим там уже 300 лет. Российское правительство, захватив Польшу, так или иначе вынуждено было с этим считаться. Во-вторых, в России, по-видимому, никто, кроме Екатерины II, не возлагал каких бы то ни было экономических надежд на евреев. Как сказала кроткая Елизавета Петровна: «От врагов Христовых не желаю интересной выгоды». В течение последующих почти ста лет все российские правительства старались всячески ограничить, если не приостановить, экономическую инициативу евреев и в этом были солидарны с большинством населения империи.
Не нужно припутывать к этому антисемитизм. Был он или его не было, российская имперская политика была прежде всего политикой самосохранения. Феодально-бюрократический характер внутреннего устройства России законно противится чрезмерной активности выходцев из Польши, свободно оперировавших рыночными категориями. Вероятно, нежданный (и судьбоносный для нас всех) взрыв тяги к светскому образованию, который позже возник среди евреев в годы правления Александра II, как раз и произошел от того, что еврейской рыночной стихии был поставлен почти непреодолимый барьер, и образование стало тем единственным путем, который давал множеству грамотных евреев почтенное (согласное с их глубинными представлениями) занятие, ставившее их в положение конкурентоспособности с остальным населением.
Вообще, российское государство до самого конца XIX века в евреях не нуждалось, потому что для выполнения тех технических функций, на которые германские государи столетиями раньше приглашали евреев, оно щедро набирало уже далеко продвинутых европейских (германских) специалистов. И русский народ согласно отвечал на это утробной ненавистью к немцам.
Со второй половины ХГХ века Россия модернизуется и все глубже вовлекается в европейскую рыночную систему. И только тут начинает разыгрываться опять германо-еврейский сценарий: российское феодальное государство заигрывает с еврейским капиталом, а российские феодальные отношения позволяют ему расплачиваться только подневольным трудом своих безгласных подданных:
Прямо дороженька, насыпи узкие,
Холмики, речки, мосты.
А по краям-то все косточки русские.
Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?
Ванечка, конечно, не знает, но Некрасов-то знает, что без этих косточек не было бы у него железной дороги, потому что именно так, на костях, а не иначе построены российские города, российские железные дороги и российские атомные электростанции. Именно так, а не иначе, начиная с Петра I, происходил в России прогресс. И строившие железные дороги богатые евреи, с которыми Некрасов в клубе регулярно играл в карты, были тут ни при чем.
Описывая русскую историю, А. Солженицын избегает вопроса о ее субъекте. До 1917 года (в первом томе его книги) таким субъектом ему виделась, очевидно, Российская империя, в которой евреи были периферийным, часто раздражающим объектом. Государственническая позиция Солженицына и определяла его симпатии в истории этого периода.
Но уже в тексте второго тома он занимает позицию скорее диссидентскую по отношению к новой власти, и тогда русский народ в его трактовке, русская аристократия, русская интеллигенция, а потом и крестьянство оказываются неожиданно пассивными жертвами не названных демонических безнациональных сил: «Нет, власть тогда была не еврейская, нет. Власть была интернациональная». При этом Солженицын старается соблюсти некий баланс именно по отношению к евреям, упоминая еврейское содействие либо противодействие этим силам. Но у него так ни разу и не всплыла какая-нибудь русская общественная группа (кроме большевиков) , которая бы активно действовала в истории и сознательно предложила евреям какую бы то ни было форму сотрудничества. Он признает, что и Белое движение оказалось не на высоте общей задачи, хотя и находились евреи, готовые горячо его поддержать.
Во втором томе «200 лет вместе» Солженицын как будто даже готов поставить вопрос и шире: а зачем нужен этот прогресс, если он оплачен такой ценой? Тем более что в наше время впору уже усомниться и в пользе прогресса. Особенно если значительное большинство российского населения к нему не особенно стремится.
На такой вопрос нет однозначного ответа. Поэтому, дойдя в своей истории до сегодняшнего дня, Солженицын теряется в подробностях и не может сформулировать, чего же в самом деле он от евреев хочет.
В отличие от Солженицына, царские чиновники, как и большевистские вожди, напротив, хорошо знали, что они хотят плодов прогресса в виде военной и технической мощи без его горьких корней в виде всеобщих прав и демократической неразберихи. Для этого и тем и другим нужны были евреи и иностранные спецы. Н. Макиавелли еще в XVII веке советовал своему государю в таком случае пригласить способного управляющего, наделить неограниченными полномочиями, поощряя его не щадить ни прав, ни жизни граждан, а по достижении желанной цели демонстративно казнить его за тиранство.
Петр I такого коварства еще не планировал, но зато лихие соратники в ходе борьбы за власть после его смерти сами позаботились, чтобы никто из них не остался на поверхности. Сталин же, следуя советам мудрого итальянца, неуклонно и виртуозно использовал для своей пользы и способных евреев, и всеобщее раздражение против них. Всякий лояльный российский гражданин, что бы он об этом ни думал, уже самой своей лояльностью подтверждал конструктивность такого подхода.
Если бы я жил в России и был лояльным российским гражданином, я безусловно был бы за прогресс, хочет этого население или не хочет, поскольку народ, в сущности, никогда не знает, чего он хочет. Вот в этом-то экстремизме (или, как он думает, моральной глухоте) Солженицын евреев и обвиняет, хотя, конечно, методы достижения прогресса в России всегда определяли отнюдь не они.
Сегодня можно этот вопрос и иначе поставить: зная свою деятельную натуру, я отказываюсь преодолевать российскую историческую инерцию и выпадаю из русской проблематики, покидая не только самое родину, но и ее альтернативы. Это, собственно, и есть сионистский проект, освобождающий меня от груза имперских проблем. Проблемы великих империй требуют человека целиком, отнимают индивидуальную совесть, и, вмешавшись в судьбы России, человек становится рабом имперской судьбы («На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник». А. С. Пушкин).
35 лет назад в лагере резервной армейской службы в Баку я сдружился с грузином старшего возраста — специалистом-чаеведом. Во время войны он был разжалован из офицеров в рядовые за избиение солдата-новичка. Глядя на этого мягкого, интеллигентного человека с аристократическими манерами я никак не мог представить его избивающим несчастного юношу.
Однако дело было так. Сталин подписал указ по войскам ПВО, запрещавший им под страхом расстрела прятаться в блиндажах при атаках с воздуха. Они были обязаны вести непрерывный огонь по самолетам дальнего следования, не считаясь с собственной безопасностью. Новичок струсил во время прямой атаки штурмовиков на батарею и в истерике забился под койку в блиндаже.
Командир должен был расстрелять его на месте или отдать под трибунал. Мой интеллигентный приятель пожалел сопляка и, силой вытащив его из-под койки, пинками выгнал на позицию. Доброжелательный политрук написал на него донос, представив инцидент как избиение.
Командир мог застрелить солдата, но не имел права ударить. Слышал я эту историю от самого командира и не знаю интимных подробностей: был ли у солдата расквашен нос и сколько синяков понадобилось, чтобы вернуть его на боевой пост, наслаждался ли политрук возможностью нагадить чистоплюю, не пожелавшему марать руки убийством мальчишки, или он хотел подвести под монастырь именно этого грузина...
Но суть имперской морали прозрачна: законы были составлены так, чтобы не оставить места ни милосердию, ни справедливости. На том и строятся державы.
Россия нынче опять возвращается на путь великодержавия, и перед российскими евреями опять маячит тот же призрачный выбор.
"Вести"
При перепечатке вы обязаны указать, что впервые эта статья опубликована в газете "Вести" (Израиль)